Дело о ртутной бомбе
Повесть
Продолжение. Начало повести ищи здесь.
КОРСАРЫ ЗЕЛЕНЫХ МОРЕЙ
— Во всяких делах есть свои традиции, — со вздохом умудренного человека произнесла директриса Кира Евгеньевна. — Ив таких вот неприятных — тоже. Ученик, совершивший какой-либо проступок, сначала, как правило, отрицает свою вину: "Я — не я...!" Но потом-то истина все равно всплывает на свет. И давай, Зайцев, будем считать, что мы отдали дань традиции и... как поется в одной песне, "первый тайм мы уже отыграли". Ты поупрямился, мы это терпели. Теперь пора к делу... А?
— Что? — сказал Митя.
— Пора честно признаться в своих делах.
— В каких? — с тайным злорадством сказал Митя. Наступило нехорошее молчание — как повисшая над столом крепкая ладонь завуча Галины Валерьевны. Но ничего не взорвалось, не лопнуло. Очень-очень терпеливо Кира Евгеньевна произнесла:
— В таких делах, что ты, Дмитрий Зайцев, лицеист седьмого класса "Л", позавчера не пошел на уроки, а в одиннадцать часов отправился к телефону-автомату, набрал номер моей приемной и сообщил измененным голосом, что в подвале заложена самодельная ртутная бомба со взрывателем замедленного действия...
— Какая бомба? — с искренним любопытством переспросил Митя.
— Ты сам знаешь какая! — Она уже не помнила, что надо говорить "вы". — Ты сам объяснил подробно! Внутри пороховой заряд, а пустотелая оболочка заполнена ртутью, собранной из градусников.
— Неужели непонятно, что это вранье! Сколько градусников пришлось бы расколоть!
— Конечно, вранье. Неумная подростковая фантазия. Но администрация обязана реагировать на каждый такой сигнал. Поэтому пришлось эвакуировать все классы и вызвать специалистов. То есть ты добился, чего хотел...
— А чего я хотел?
— Сорвать занятия! — Завуч Галина Валерьевна все же опустила трескучую ладонь. Многоголовый педсовет вздрогнул. И Митя. И все же он спросил:
— А зачем?
— Что "зачем", Дима? — проговорила "англичанка".
— Зачем мне срывать занятия?
— Все это мы и пытаемся выяснить, — разъяснила директорша, пытаясь остаться в рамках лицейской сдержанности. — Для чего ты пропустил занятия, отправился к телефону...
— Кстати, даже известно, к какому, — вставил Князь Даниил. — К заброшенной будке на пустырях у Тракторной усадьбы. Видимо, полагал, что это поможет замести следы.
— Да как их там заметешь-то! Про эту будку все ребята знают, она одна бесплатная осталась на всю округу! Там по утрам иногда даже очередь собирается. — Митя сумрачно резвился в душе. Понимал, что шутит с огнем, но... пусть! — У кого в школе контрольная или прививки, сразу: "У нас заложена бомба!" Там даже специальная железная кружка есть, во-от такая. Ее ко рту приставляют, и голос меняется, гулкий делается. Как у рапсодов...
— У кого, у кого? — поинтересовалась юная музыкантша Яна Леонтьевна (уж ей-то надо бы знать).
— У древних греческих певцов. Они, когда выступали с пением всяких там "илиад", снизу приставляли ко рту горшок, и голос разносился, как эхо...
Кира Евгеньевна покивала:
— Ну, наконец-то. Теперь-то ты не станешь больше запираться? Такое знание деталей вполне доказывает твою причастность...
— А как оно доказывает? Эти детали хоть кому известны. И телефон тоже...
Тут была неточность. Про телефон было ведомо не всем. Ну, пацаны, да, знали, а среди взрослых — лишь некоторые окрестные жители. Потому что будка стояла среди всяких буераков.
И Митя узнал о ней лишь в день "картофельной операции". Вернее, вечером.
После торговли вернулся он домой в середине дня и до вечера чувствовал себя победителем. Правда, повесть "Корсары Зеленых морей" не очень-то двинулась — не смотря на новую французскую тетрадь и японскую ручку. Написалось меньше страницы. Но Митя решил, что не будет расстраиваться, дождется вдохновения и тогда уж... А пока, чтобы вновь порадоваться, пересчитал оставшиеся после покупки деньги. Было чуть больше семидесяти рублей. Митя на столе придавил бумажки столбиком пятирублевок.
Мама и отец пришли с работы одновременно. Мама зачем-то сразу заглянула в ванну и захотела узнать, "что? здесь? происходило?"
Митя сообщил, что происходило мытье картошки, которую он, Митя, как ему и было сказано, "реализовал". И купил на вырученные деньги необходимую тетрадь. И черную ручку. А оставшиеся деньги он честно вносит в семейный бюджет, чтобы никто больше не считал его бездельником. И широким жестом указал на стол, где лежали ассигнации и монеты.
Была сенсация. Мама забыла, что следует поругаться из-за ванны. Папа покашливал и чесал щетинистый подбородок. Правда, узнав, какая именно выручка, заметил неосторожно, что могла бы она быть и посолиднее. Мама пронзила его взглядом. А Митя сообщил, что работал с партнером, который обеспечивал транспорт и рекламу. Так что сами понимаете...
Мама и папа захотели узнать подробности. Митя подробности изложил и даже попытался воспроизвести, как Елька на ходу декламировал торговые лозунги.
— Вот кого надо в литературный класс! А вы зачем-то упихали в лицей меня!
Но и это "упихали" ему сегодня простили. Потому что была радость. И дело не в заработанной сумме, а в том, что сын впервые совершил самостоятельный поступок!
А вечером, около восьми, родители ушли к Юрию Юрьевичу, папиному коллеге, который отмечал десятилетие свадьбы,
Когда уходили, Митя надулся:
— А мне опять сидеть дома одному.
— Что значит "опять"! — тут же взвинтилась мама. — Можно подумать, что мы каждый вечер ходим по гостям! Собрались в кои-то веки! А ты, значит, маленький, и боишься побыть дома один?
— Не боюсь, а скучно.
— Ты же купил свою вожделенную тетрадь! Вот, сиди и пиши!
— А по заказу не пишется! Это ведь не конторские бумаги в страховой фирме!
— Отец, ты послушай, как он разговаривает! — разгневалась мама, которая работала именно в такой фирме.
— Ну, началось! — грозно сказал папа. — Дмитрий!
— Не началось, не началось! Идите, танцуйте там и пейте заморские вина. Только не говорите: "Не смей весь вечер сидеть у компьютера".
— Не смей весь... тьфу! Сиди сколько влезет, — сказала мама. — Только не лезь в мои рабочие файлы.
— И в мои, — сказал папа.
— Больно надо...
Обычно по вечерам у монитора сидели папа или мама — работа. Попробуй подступись. Да Митя не очень-то и рвался: после суматошного дня лучше поваляться с книжкой на диване. Однако сейчас подумал, что неплохо посидеть у экрана, когда никто не прогоняет, помочь мускулистому Гераклу в игре "Двенадцать подвигов" или посражаться с чудищами в страшилке "Лабиринты черного замка".
Но когда он в комнате родителей сел к заслуженной и обшарпанной "четверке", пальцы почему-то сами вызвали программу "Word".
И появилось на экране белое, как тетрадная страница, поле. И Митя вдруг испытал зябкое волнение — такое же, как при виде чистого тетрадного листа. И... то, что с трудом писалось в новой тетради, сейчас вдруг "поехало" само собой. Митя быстро напечатал придуманное еще днем начало и с разгона пошел дальше:
"...Конечно, никаких морей под Мокрушином нет. Есть только пруды, где разводят карпов, да небольшое Медвежье озеро, вокруг которого сроду не водилось никаких медведей, а только лягушки да дикие утки. Зато зелени вокруг Мокрушина полным-полно. Это и луга, и перелески, и Ермиловский бор, в котором заблудиться — раз плюнуть. Это Вовка любит так говорить по всякому делу: "Раз плюнуть!"
Я сказал ему однажды:
— Давай придумаем, что вокруг нас Зеленые моря, а мы в них — корсары. Как Френсис Дрейк!
— Раз плюнуть!
И мы придумали. И взяли в нашу команду соседскую Лариску Батянину и ее восьмилетнего брата Лешку. Он хотя и самый младший, зато хитроумнее всех.
Это он, Лешка, сразу сказал, что пираты, корсары и прочие дрейки посуху не плавали и что пускай Медвежье озеро будет частью Зеленых морей, а он знает, где на нем раздобыть корабль. Это старая никому не нужная лодка, она лежит у воды на песке, и надо только пробраться к ней через сухие тростники.
Пробирались мы долго. И я предложил назвать эту широченную прибрежную полосу "Стреляющая пустошь", потому что сухие стебли трещали под ногами, как пистолетные пистоны. И все согласились. А маленький полуостров с песком, где лежала лодка, я предложил назвать "Язык желтого дракона". И все опять согласились, кроме Лариски, которая сказала, что драконы противные, как жабы. Но нас было большинство.
Лодка оказалась совсем исправная, без дырок. И тут мы заметили, что Лешка как-то странно пригибается и оглядывается и разговаривает шепотом. Лариска взяла его за шиворот и велела признаваться, в чем дело. И он "кажется, вспомнил", что эта лодка "кажется, не совсем ничья, а кажется, одного рыбака, которого зовут Константин Петрович".
Мне захотелось домой.
Лариска хотела дать брату позатыльник, но он присел.
А Вовка сказал, что мы же не знали, что лодка не беспризорная и что так и скажем, если что... А сперва покатаемся и поиграем в нападение корсаров на испанский город Картахену, как в книжке "Вскормленные океаном".
Я сказал, что тяжелую лодку нам не спихнуть на воду. Но Вовка сказал "раз плюнуть". И мы начали спихивать. И мне еще сильнее захотелось домой, но приключений тоже хотелось. Хотя известно, что приключения — это сплошные неприятности, только про них почему-то потом интересно вспоминать..."
За окнами было уже темным-темно — август. А Митины пальцы будто сами собой бегали по клавишам. Вот тебе и "на компьютере я не могу"! Оказывается, очень даже "могу"!
Митя вдохновенно облизывал губы. Иногда переставал печатать, чтобы перечитать абзац и сразу исправить опечатки (а их — куча!). И потом — снова!
"...Вместо весел мы нашли в ольховнике длинные кривые палки. Вовка сказал, что на мелких местах можно ими толкаться, а на глубоких грести. Я сказал, что грести такими нельзя. Но Вовка, конечно же, сказал, что раз плюнуть"...
Митя закрыл глаза, вспоминая запах сырого песка, теплой озерной воды и осоки. И "замирательное" ожидание близких приключений... И в прихожей неприятно, непрошено зазвонил телефон.
Кто бы это? Мама интересуется, все ли у Мити в порядке? Но известно, что у Юрия Юрьевича нет телефона.
Митя выскочил в прихожую, с опасливым ожиданием сказал в трубку:
— Квартира Зайцевых... Кто вам нужен?
В трубке часто дышали.
— Кто это?
— Митя, это ты? — спросил сиплый голосок.
— Я... А ты кто?
— Елька...
— Какой Елька? — Это вырвалось просто от удивления. Митя, конечно, сразу понял, "какой". Но чего ему надо-то? Да еще в такой час...
Днем они расстались у Елькиного сарая быстро и беззаботно. Без всяких обещаний встретиться снова. "Ну, пока, Елька". — "Ага, пока..." Митя взял свое красное ведро и пошел, гулко стукая по нему коленками и не оглядываясь. И разве мог подумать, что на ночь глядя будет такое "дзынь-дзынь"?
— Ну, Елька я! С которым ты картошку продавал! — Сквозь сипловатость пробился нетерпеливый звон. И... обида?
— Да понял я, понял! А чего ты чуть не в полночь трезвонишь?
— Ты, что ли, спал уже?
— Я не младенец. Но я не понимаю. Что случилось... Елька?
— Да ничего. Просто... — Звонкость в голосе пропала. И опять он стал тихий, сипловатый. От виноватости?
— Ты откуда звонишь? — Трудно было представить, что дома у Ельки есть телефон.
— С автомата... Тут, недалеко...
— А как ты узнал мой номер?
— Ты же сказал тогда той девчонке с аппаратом. Ты громко говорил. Я запомнил...
— Ну, ладно. Ну и... А все-таки, зачем позвонил-то? Было слышно, как Елька посопел. И выдохнул:
— Я спросить хотел... про одно дело.
— Тогда спрашивай! — кажется, это вышло сердито. Но раздражения не было. Была непонятная тревога. Митя вдруг будто увидел, как щуплый Елька в своем "корабельном" костюмчике ежится в тесной будке под желтой лампочкой и боится что-то сказать в трубку. — Говори скорее! А то связь разъединится, а у тебя, наверное, жетонов больше нет.
— И не надо, я бесплатно... Мить...
— Что?
— А вот та песня... про две половины... она откуда?
— Песня?.. Она старая. Я слышал как-то от отца. Они ее в детстве пели, в летнем лагере. Когда еще были пионеры.
Папино детство было за дальними далями, лет двадцать назад. Но он иногда любил вспоминать. Костры там, походы всякие...
— Мить, а она... про что?
— Ну... про двух друзей, кажется. Я же только чуть-чуть помню. Там вроде бы такие слова: "Мы хлеба горбушку — и ту пополам. Тебе — половина и мне — половина..." А тебе-то это зачем?
— А ты... ты мне тогда это просто так сказал?
Тихо стало. Тихо шевелились в телефонном эфире электронно-магнитные шуршащие волны. А в комнате щелкали большие круглые часы.
— Елька...
— Чего...
— Где твой телефон?
— Я же говорю: недалеко от нашего дома!
— Значит, и от нашего недалеко. Ты знаешь, где я живу?
— Ты же сказал ей адрес...
— Иди к моему подъезду и подожди. Я сейчас спущусь.
ДОМОВОЙ. НОЧНАЯ ИСТОРИЯ
Елька был сейчас такой, каким его Митя недавно представил: съеженный, виноватый, освещенный желтой лампочкой. Только не в будке, а рядом с крыльцом, у скамейки. Он казался озябшим, хотя вечер был пушистый от тепла. Он быстро качнулся навстречу Мите, вытянул цыплячью шею. Но тут же опустил голову.
— Давай, — решительно (чтобы задавить неуверенность в себе) сказал Митя. — Выкладывай, что у тебя?
— Здесь? — шепнул Елька.
— Ну... если хочешь, пойдем ко мне.
— Нет... пойдем лучше на мою горку.
— Где это?
— Недалеко... Я там часто сижу. Такое место...
— А зачем нам туда?
Елька длинно втянул ртом воздух, длинно выдохнул. Обнял себя за плечи. Глянул вбок. Сказал еле слышно:
— Потому что там легче говорить про... такое... когда надо признаваться...
— В чем? — так же тихо спросил Митя.
— Ну... пойдем, — глянул исподлобья. Как там, у дороги, когда речь пошла о деньгах.
— Елька... а почему ты решил в чем-то признаваться? Почему мне?
— Но ты же сказал, что "тебе половина и мне половина". И что это не просто так...
"И значит, ты мой друг", — мысленно закончил Митя мысль наивного Ельки.
Самым разумным было отказаться от такой дружбы. По крайней мере, до утра. Совсем не хотелось тащиться среди тьмы на какую-то горку. Мелькнуло даже опасение: "А вдруг этот птенчик пудрит мне извилины, вдруг у него большие дружки из Тракторной усадьбы? Заведут куда-нибудь, а там..." Сразу стало противно от такой боязни, но она не исчезла.
И все же другая боязнь оказалась весомей; та, что, если сейчас он вернется домой и благополучно сядет за компьютер, а потом спокойненько ляжет спать, вот этого "спокойненько" не получится. А получатся тошнотворные угрызения, что оставил доверчивого пацаненка, у которого не то беда, не то какие-то страхи...
И даже не скажешь: "Меня дома взгреют, если сейчас не вернусь", потому что это будет опять же трусливое вранье.
— Елька, а тебе от твоей мамы Тани не влетит, что шастаешь так поздно?
— Не-е! Она сегодня дежурит в госпитале.
— Что ж, идем, — обреченно сказал Митя. И вспомнил, что "приключения — это неприятности, о которых потом интересно вспоминать". Будет ли интересно, он сомневался.
Приключения начались очень скоро. Елька и Митя пересекли большущий, окруженный девятиэтажками двор, мимо трансформаторной будки и мусорных контейнеров выбрались на ближний пустырь. Сюда уже не достигал бледный свет окон и редких фонарей. Воздух был теплый, и темнота буквально липла к лицу. А еще липла висевшая на высоких сорняках паутина. Ловкий Елька посапывал впереди.
— Р-романтика, — сказал Митя и тут же угодил в неглубокую яму с кирпичным щебнем, — ладонями и пузом. Чуть не заревел.
— Стой ты! Куда мы премся? Очумел, что ли?
— Уже недалеко. — Елька взял Митю за локоть очень теплыми пальцами.
"И чего я с ним потащился?"
Вот ведь какие фокусы выкидывает с нами жизнь! Сидишь в своей комнате, щелкаешь на уютно светящемся компьютере и не ждешь ничего такого, а через пять минут влекут тебя куда-то по ночным буеракам. Зачем? Ссадины болят, в голове гуденье. В душе страхи. Да еще крапива тут подлая...
Нырнули в густую кленовую рощицу. Здесь был уже полный мрак. Зато листва — ласковая и прохладная. Гладила по лицу, слизывала с кожи зуд и жжение... Слева проступили сквозь листву окна Тракторной усадьбы. Свет их виднелся редко: видимо, жильцы там ложились рано...
— А вон тот самый телефон, — вдруг сказал Елька. Но Митя ничего не различил, потому что хоть глаз выколи.
Иногда Елька шептал:
— Сейчас... Уже совсем сейчас...
Это "сейчас" показалось Мите часом. Но в конце концов дорога (ох, уж "дорога", черт ногу сломит!) повела вверх. Опять же сквозь чертополохи и по мусорным кучам, но — это ощущалось! — к простору и свободе.
И вот он — простор! Часто дыша, Митя оглянулся на верхушке бугра. И сразу понял, что ушли они с Елькой совсем недалеко. Вон его, Митин, дом светится окнами в сотне метров. Вон, под боком, Елькина Усадьба. А в промежутке среди девятиэтажек знакомо мерцает желто-красная реклама страховой компании "Сириус" (где работает мама)...
— Садись, — шепнул Елька и потянул Митю за футболку. Тот покачнулся, сел на что-то неровное. Кажется, это была глыба спекшихся кирпичей. Митя подышал на поцарапанные ладони, глянул вверх.
Большие звезды были похожи на мохнатых шмелей. Казалось даже, что они тихонько жужжат (хотя это гудел, конечно, тысячами отдаленных моторов и генераторов город). Снизу подымались пушистые пласты воздуха. Вперемешку — нагретые и прохладные. Поэтому звезды вздрагивали и шевелились.
Елька приткнулся рядом и молчал. Митя ощутил его колючее плечо. Не было теперь у Мити ни страха, ни досады. Было... да, хорошо. И, кажется, Митя понял, почему здесь у Ельки любимое место. Не у маленького акробата и клоуна Ельки, а вот у этого — тихого, с непонятной тайной.
Чтобы начать разговор, Митя сказал:
— Сколько тут живу, а не знал, что рядом такие джунгли.
— Ага... — И Елька повозился у Мити под боком.
— Ну... ты давай. Говори, зачем позвал-то?
— Ага... Мить, ты можешь поменять мне мои деньги?
— Как поменять?
— Мне надо, чтобы сто рублей одной бумажкой...
— Ты ненормальный, да? Ты меня за этим сюда волок?
— Нет, я нормальный. Просто мне очень надо... — И Елька зябко вздрогнул (уж не всхлипнул ли?).Митя сказал осторожно:
— Посуди сам: откуда у меня с собой сто рублей? Тем более одной бумажкой. Ты же помнишь, крупнее десяток нам не давали. Да и тех уже нет, отдал родителям, потому что дома ни гроша...
— Вот и я хотел отдать, — прошептал Елька. — Маме Тане. Только надо обязательно одной деньгой. Такой, как я у нее... стащил.
Митя, кажется, присвистнул. Не нарочно. И съежился от неловкости. А Елька — опять шепотом:
— Я хотел сам обменять, подошел к одной тетке, что на улице помидорами торгует, попросил... А она: "Где столько набрал! Жулье паршивое! В милицию тебя!" Ну, я и бегом от нее... А потом подумал про тебя. Подумал: может, ты поможешь...
"И затеял этот дурацкий ночной поход!" Опять заныли ободранные ладони и ушибленный подбородок. Снова толкнулась досада на этого дурака. Но лишь на миг. Потому что почти сразу — догадка. Дело же не только в сотенной бумажке. Главное для Ельки — признание.
— Совесть, что ли, заела? — насупленно сказал Митя.
— Ага, — охотно откликнулся Елька. — Она давно заела... Я в начале каникул в больницу попал, весь июнь там лежал и все думал, что умру. Правда... И сам я думал. А неохота же. И я пообещал, что если останусь живой, обязательно признаюсь. Про это дело...
— Кому пообещал?
— Ну... вообще. Взялся за крестик и прошептал... это...
— И тут же начал поправляться? — сказал Митя. И сразу испугался: не подумал бы Елька, что он насмехается. Елька не подумал. Вздохнул:
— Не сразу. Потом уж...
— Елька, зачем ты мне-то про это говоришь? Взял бы да и признался ей... маме Тане. Раз уж так вышло...
— Я так и хотел сперва. А потом боязно стало, сил нет...
— Испугался, что отдаст в интернат? — напрямик спросил Митя.
— Не отдаст она! Куда она без меня? Я же у нее один...
— А тогда чего же?
— Она... просто заболеет вся. Или руки опустит и начнет глядеть куда-то мимо. И так вот, будто плачет, хотя и без слезинок: "Хочешь быть такой же, как отец?.." Это ей страшней всего...
— Но ты же сам сказал, что хотел ей деньги вернуть.
— Ну да! Я обрадовался, когда ты их дал. А потом подумал: она расстроится, что я такой. И загадал...
— Что загадал?
— Помнишь, я рубль метнул? Орел или цифра? Если цифра — признаюсь. Если орел — скажу, что нашел деньги за шкафом. Ты, мол, обронила их давным-давно, они туда завалились... Потому что я их из шкафа тогда вытянул, из-под белья. Мама Таня там всегда документы и деньги прячет... Эту сотню отец дал, когда зимой приезжал, заходил последний раз. Мама Таня ее на одежду мне отложила. А потом: "Ох, куда же я ее засунула, голова дырявая!.." Так убивалась...
— А на тебя не подумала?
— Вот ни на столечко даже! Я ведь никогда раньше... ничего такого... Конечно, в школу ее не раз вызывали, потому что или в двойки закопаюсь, или по поведению "неуды", но это за всякие "цирковые представления". А не за это. Даже если в классе у кого-нибудь что-нибудь своруют, на меня никогда не думали...
— А сотню-то зачем стянул? — с прежней насупленностью спросил Митя. Он чувствовал: Ельке надо выговориться до конца. — Погулять захотелось?
Елька отодвинулся. Спросил холодным шепотком:
— Ты думаешь, я для себя, что ли?
— А для кого?
— Не для себя я. Для одного парня...
— А! Он из тебя дань выколачивал, да?
— Не выколачивал он... Мить, а ты не выдашь? — И опять вздрогнул. И снова Митя ощутил, какой он, Елька, беззащитный со своими непонятными страхами. Кашлянул от жалости, обнял его плечо.
— Не выдам. Неужели я похож на такого?
— Мить, понимаешь... он убежал из армии.
— Дезертир?
— Ну... наверно... Я в январе забрался в один старый дом и там его увидел...
И шелестящим шепотом (похожим на шуршание мохнатых звезд) Елька поведал про свою короткую дружбу с беглецом.
Дом был тот самый, у которого потом, летом, Елька попал в ловушку. Обугленный с одного угла, чернеющий окнами без рам. Ельку понесла туда странная фантазия. Представилось вдруг, что в доме есть кладовки с брошенным имуществом, среди которого можно отыскать старые лыжи. Конечно, были и здравые мысли, что из дома давно уже растащено все, что хоть чуточку для чего-нибудь пригодно. Однако чулан с тряпьем, хламом и раздавленными бочками, из-за которых торчат забытые хозяевами лыжи, представлялся очень ярко. Елька даже ощущал запах застарелой лыжной мази. Так хотелось, чтобы появились у него свои лыжи.
Было около пяти часов — синие снежные сумерки. А в доме — совсем тьма. Елька с дрожащим огоньком свечки (фонарика у него не было) обошел оба этажа. Конечно, страшно было, но не до полного ужаса, терпимо. Елька слышал, что нечистая сила в заброшенных домах появляется только после полуночи, а бомжи и гопники зимой в такие промороженные развалины вообще не суются.
Чуланы в доме нашлись, но пустые. Какие там лыжи! Огорченный Елька стал спускаться по скрипящей от мороза и ветхости лестнице, свернул к боковому выходу и вдруг заметил под лестницей дверцу. Задрожал почему-то. Но не отступил. Правой рукой повыше поднял огарок, левой потянул дверную ручку.
Вниз уходили ступени. Там была еще дверь. За ней сильно пахло дымом и плясали красные отблески.
Самое время было дернуть домой.
Но слабый голос позвал:
— Эй, не уходи... Не бойся.
Елька метнулся было назад и... замер.
— Братишка, постой... У тебя хлеба нету?
— Понимаешь, Мить, он там три дня голодом сидел. Растянул жилу на ноге, далеко уйти не мог, вот и прятался. Знал, что ищут. Вместо воды снег жевал. Сделал маленькую печку из дырявого бака, топил обломками, которые нашел там. А иначе бы замерз насмерть. Боялся только, что дым наружу пойдет и его увидят. Но все равно греться-то надо... А спал среди всякого тряпья, оно валялось там в подвале. Мешки какие-то и гнилой брезент... Рубаху свою разодрал, снег растопит в банке, потом в горячую воду обмакнет тряпку и ногу обматывает, чтобы опухоль прошла...
— А почему он убежал? От дедов?
— Ну да. Там амбалы всякие, сержанты... Они молодых солдат в город посылали деньги добывать и сигареты. А кто не принесет, тех лупили по-всякому. Не просто, а с издевательствами... Ну, он один раз пошел и ничего ни у кого не выпросил. И побоялся в казарму идти. Побрел куда глаза глядят. Подкатился на льду, нога подвернулась, идти не может. Ну, видит пустой дом, забрался... А еды-то никакой. Я сбегал домой, хлеба ему принес, картошки...
— Значит, он тебя не боялся?
— Не-а... Сперва только спросил: "Никому не скажешь?" А я говорю: "Я же знаю, я в интернате жил. Там вроде как у вас..."
— А что... там правда так плохо?
— Там... большие пацаны чего только не творят с младшими. Я уж по-всякому там акробатничал, чтобы больше смеялись и меньше приставали, а все равно... Тоже бежать хотел, потому что даже у отца не так худо, как там... Потому что он, пока не выпьет, то ничего... А когда поддаст, не сильно, а средне, и с размаха по щекам — хрясть, хрясть. Справа, слева... А потом возьмет за шиворот и чем под руку попадет... Мить, а тебя дома лупили когда-нибудь?
Надо было бы утешить Ельку, сравниться с ним судьбою, сказать: "С кем такого не бывает..." Но Митя не решился.
— Всерьез никогда. Ну, бывало раньше, что мама даст шлепка сгоряча...
— Это не считается.
— Не считается... А отец кричит иногда: "Где мой ремень?!", но это вроде забавы...
— А их там, в части, солдатскими ремнями... Он мне один раз отпечаток звезды показал на плече... Это уже потом, когда мы про всякое разговаривали. Он, знаешь, как говорил? "Ты, — говорил, — не думай, что я трус. Я, когда пацаном был, с железного моста в нашу речку прыгал, с высоченного. Все ребята боялись, а я прыгал. И драк не боялся. А тут ведь не драки. Навалятся, руки вывернут, к полу прижмут... И самое страшное, что нет никакой надежды на защиту, никто не заступится..." А еще он сказал, я точно запомнил: "Выворачивают наружу и вытряхивают из тебя человека до последней крошки. Я, — говорит, — с врагами воевать не побоялся бы, если на фронте. А здесь как? Вроде бы свои, а хуже врагов..."
Елька замолчал и задышал, как после частого бега. Его острое плечо еще сильнее уперлось Мите под мышку. Митя не знал, что сказать, и спросил:
— А как его звали?
— Не знаю. Он не назвался. Объяснил, что если имя неизвестно, то труднее проболтаться. Говорит: "Зови меня "Домовой", а я буду звать тебя "Братишка". Потому что, — говорит, — я всегда хотел, чтобы у меня был маленький брат, а не было никого..."
— А потом что?
— Мы с ним несколько дней встречались. Я еду приносил, разговаривали... Он рассказывал, как маленький был, как в индейцев играли. Один раз даже сказку рассказал. Про Маленького принца, который подружился с Лисом... А потом нога у него вылечилась и пришло время уходить.
— Куда уходить-то?
— Он точно не сказал. Говорит: "Мне бы добраться до станции Остаткино, а там пересесть на поезд в сторону Северо-Посадска. По пути к нему, в одном городке, — говорит, — есть у меня школьный друг, а его родители далеко у моря живут. Может, доберусь до них, устроюсь на рыбацкий пароход — и в дальние края..."
— Без документов-то?
— Ну, я не знаю. Он так говорил. И еще: "Конечно, скажут, что это измена Родине, только я ей ничуточки не изменял и воевать за нее буду изо всех сил, если придется, а против нее никогда не буду... А ты что про меня думаешь, Братишка?" А я думал, что мне его жалко...
— И взял дома деньги ему на дорогу?
— Ну да. А еще нашел в нашей кладовке старый ватник и рваные отцовские штаны. Потому что как бы он поехал в своем камуфляже? Сразу поймают. А в фуфайке и старых штанах — он все равно что вокзальный бомж. Он ведь зарос весь, бритвы-то не было... Мить, я ведь даже не знаю, какое у него лицо на самом деле, из-за этой бороды. Помню только, что глаза синие и худой такой... И голос не взрослый, а почти как у пацана... Он вещи и деньги взял, за руки меня подержал и говорит: "Скажи мне свой адрес. Может, когда-нибудь в жизни встретимся... А сюда, — говорит, — больше не приходи, ночью я уйду". Я всю ночь ревел потихоньку, а утром все же пришел. Но никого там уже не было...
И замолчал Елька надолго. И сидели так они рядом. А пласты воздуха все шевелились вокруг — мягкие, с запахом созревших трав, остывшего асфальта и бензина.
Громко затрещал кузнечик. Митя удивился. Раньше он никогда не слышал ночных кузнечиков, даже в деревне. Кузнечик будто разбудил электричку. Она вскрикнула и промчалась за дальними тополями.
Звезды смутно высвечивали узкую громаду "Белого дома", едва различимую. В ней неярко горело лишь одно высокое окошко (наверно, там сидел дежурный).
Елька шевельнулся. Митя сказал:
— У меня на ближней почте есть знакомая женщина, я к ней всегда бегаю покупать газеты. Завтра утром попрошу обменять твои деньги. Давай их сюда.
— Они ведь дома. Я принесу завтра пораньше. Ладно?
— Ладно. Я живу на пятом этаже.
— Лучше я подожду тебя внизу, на лавочке.
— Ну, как хочешь... Ровно в девять.
— Ага...
Обратный путь показался коротким и нетрудным. На краю Митиного двора Елька шепнул: "Завтра в девять" и ускользнул в темноту. А Митя помчался в подъезд, нащупывая в кармане ключи.
Напрасно нащупывал. Родители были дома. И "ну, началось!"
— Где ты болтался?!
— Я откуда знал, что вы вернетесь так рано? Обычно приходите среди ночи...
— Это — рано?! Посмотри на часы! Мы ждем тебя уже целый час! Я поседела за это время!
— И вовсе не заметно...
— А ты хотел, чтобы стало заметно?! Где ты был?!
— Да совсем рядом! Разговаривал с одним мальчишкой. У него... семейные проблемы, он просил совета.
— Знаю я этих мальчишек! И их проблемы! Они кончаются милицией!
— Господи, да это же Елька! Ну, с которым мы продавали картошку. Ему десять лет!
Мама сказала, что читала про шайку второклассников-рэкетиров, где главарю было девять.
— Но он же не шайка, а один-одинешенек!
— Откуда мы знаем? Сперва один, потом дружки, у которых сигареты и клей "Момент"! А там, глядишь, и посадят на иглу...
— Да. Тем самым местом. И я буду вертеться на ней, как компасная стрелка. Были в Древнем Китае такие магнитные фигурки: сидит задом на острие и рукой показывает на юг.
Папа сказал, что упомянутое место пострадает у Мити еще до иглы.
— Рита, будь добра, принеси из шкафа мой коричневый ремень.
— Охотно, — сказала мама. И принесла.
Митя тем временем нацелился за шкаф. Между стеной и книжным шкафом был узкий промежуток, в котором торчала батарея. Втиснешься с размаха туда, на батарею, — и прекрасное убежище. Но папа успел придвинуть к этой щели стул. Уселся.
— На сей раз не выйдет, голубчик.
Митя стремительно лег и змейкой ушел под тахту (хорошо, что ножки высокие). Зафыркал от пыли.
— Вылезай немедленно! — приказала мама.
— Я, по-вашему, кто? Идиот?
— Ты — трус, — сказал папа.
— Я здравомыслящий человек. Подожду, когда ты успокоишься.
— Ладно, вылезай. Наглотаешься микробов, там не мыто с прошлого года.
— Как это "с прошлого года"?! — взвинтилась мама.
— А гарантия безопасности? — спросил Митя.
— Никаких гарантий... Убирайся оттуда, кому говорят!
Митя выбрался на свет.
— Так и быть... А ты, папа, пожалей себя. Подумай, вдруг в самом деле огреешь нечаянно. И тогда — что?
— Что?
— Будешь терзаться неделю.
— С какой стати?
— Но ты же интеллигент в третьем поколении.
— В четвертом, между прочим...
— Тогда две недели.
Мама сказала, что на папе род интеллигентов Зайцевых и закончится. Потому что сын их катится в пропасть беспутства и безделья.
— Безделья?! А кто сегодня картошку продал?!
— Этим подвигом ты будешь гордиться до старости! К тому же, ты сам уверял, что главная заслуга здесь не твоя, а этого... Ельки. Кстати, что за странное имя?
— Почему странное? Может, Елисей, а может... Елизар. Или просто кличка такая.
— У порядочных мальчиков не бывает кличек.
— А почему меня в той школе звали Косым? Два года подряд "Косой" да "Косой"!
Его и правда так звали. Из-за фамилии. Известно, что зайцы — косые.
— А кто сказал, что ты порядочный, — хмыкнул папа. — Кстати, порядочные люди не забывают выключать компьютеры, даже убегая из дома сломя голову.
— Я же думал, что на минутку! Файл-то я сохранил.
— И напрасно. Больше ты к компьютеру не сунешься, — пообещала мама.
Митя устало подышал. Угроза была пустая. Да и повесть, которую он так удачно начал, казалась теперь несерьезной. По сравнению с Елькиной историей.
Мама будто услыхала его мысли.
— А что за проблемы у твоего Елизара-Елисея?
— Примерно как у меня, — выкрутился Митя (не излагать же про дезертира и кражу). — Папаша лупит его чем попадя и вообще всячески издевается.
— Это когда я тебя лупил чем попадя?! — тонким от обиды голосом возопил Зайцев-старший. — Я тебя вообще... хоть раз... хоть когда...
— Конечно, нет, — успокоил Митя. — Иначе я сразу написал бы возмущенную статью в ваш "Физический-металлический бюллетень". "Физические методы воспитания интеллигента в пятом поколении".
— Трепло, — сказала мама. — Немедленно марш спать!
Митя лег. Потому что вдруг очень устал и вновь заболели ссадины. Митя закрыл глаза, и опять зажглись над ним мохнатые звезды. И в бок ему будто снова уперлось маленькое острое плечо. Эх ты, Елька...
СТРАНЕ ГРОЗИТ ГИБЕЛЬ
Допрос продолжался больше часа. Митя устал стоять. И разозлился: сами-то сидят! Была бы здесь Лидия Константиновна, тогда, может, разговор шел бы иначе. А сейчас кому что он объяснит?
Он сказал темному, с неразличимыми лицами педсовету:
— Я же знаю, почему вы обвиняете именно меня. Потому что я чужой. Про такого легко сказать: он не наш, он только полгода назад пришел, мы за него не отвечаем. А наши все хорошие...
— Фу, как неправильно ты, Дима, рассуждаешь, — ненатурально обиделась "англичанка".
— Да не Дима я, а Митя...
— Все равно ты совершенно не прав!
— А почему же? — возразила Кира Евгеньевна. — В словах Зайцева есть логика. Действительно, трудно предположить, чтобы кто-то из тех, кто обучаются у нас с первого класса, совершили подобное.
Будто на прошлой неделе не поймали двоих девятиклассников с "дозами" в карманах! Или они тоже "не с первого"?
— Можно, я пойду домой? — сказал Митя.
— Что-о? — выдохнул педсовет. Не все, но несколько ртов.
— А чего... Три часа уже. Я есть хочу.
— Мы тоже хотим есть, — с расстановкой сообщила завуч Галина Валерьевна. — И однако сидим здесь. По твоей милости.
— Вы — не по моей. Вы сами. Вы взрослые. Что хотите, то и делаете. А учеников нельзя морить голодом. Это раньше в старых гимназиях так наказывали: без обеда. А сейчас закон это запрещает.
— Какое глубокое знание законов! — Кира Евгеньевна, кажется, начала всерьез раздражаться. — А известно ли тебе, что закон обещает за подобные шуточки с телефоном? Это пахнет спецшколой! Стоит обратиться в милицию и...
— Ну, так обращайтесь скорей! Я кушать хочу... — Митя опять ощутил тайное злорадство. Но усталости было больше.
Кира Евгеньевна сказала официальным голосом:
— Максим Даниилович, проводите семиклассника Зайцева в столовую. И проследите, чтобы он пообедал как следует. Ему понадобятся силы для дальнейшей беседы. А мы пока позвоним куда следует.
Митя украдкой обменялся взглядами с Жаннет:
"Может, и ты пойдешь?" — "Нет, мне нельзя".
— Пойдем, семиклассник Зайцев, — с готовностью согласился Князь Даниил.
В коридоре Митя спросил:
— Боитесь, что сбегу?
— Ничуть. Просто я, выражаясь твоими словами, тоже "кушать хочу".
Они спустились с третьего этажа на второй, длинным застекленным переходом добрались до столовой.
"Почему здесь всегда пахнет кислой капустой? Неужели в Царскосельском лицее воняло так же?"
Митя соврал педсовету. Есть не хотелось. Да и нечего было, остались только самые несъедобные блюда. Раздатчица тетя Фая, ворча, дала ему полтарелки горохового супа, рыбную котлету с пюре и компот.
Митя ушел с подносом к столу. Сюда же пришел и географ, хотя в столовой было пусто. Принес такую же котлету и кисель.
— Знаю, о чем ты подумал. "Даже здесь он не хочет оставить меня в покое".
— Правильно, — сказал Митя. Понюхал и отодвинул суп. Посмотрел на котлету и тоже отодвинул — на край тарелки. Начал нехотя цеплять вилкой пюре.
— А ты держишься молодцом, — заметил Максим Даниилович.
— Как же мне еще держаться, если не виноват?
— А вот здесь ты заблуждаешься...
— В чем? Что не виноват?
— В том, что придаешь этому факту значение. Какая разница: виноват или нет?
— Как это? — первый раз по-настоящему растерялся Митя. Уронил с вилки пюре на брюки.
Молодой доброжелательный географ, которого любили ученики (и главное — ученицы), объяснил почти ласково:
— Пойми: с одной стороны — ты, с другой — весь школьный механизм. Это система. Системе сейчас безразлично, виноват ты или кто-то иной. Для администрации главное — что? Найти виноватого поскорее. Чтобы спустить дело на тормозах, дать тебе выговор и отчитаться в районе, что вопрос исчерпан. Чтобы высокое начальство не сделало крупных выводов. А то, глядишь, и зарплату начнем получать через пень-колоду, после самых заштатных школ. Кому это надо?.. И, кстати, ты правильно говоришь: "Вы меня обвиняете, потому что я тут недавно". В самом деле, ты удобная фигура. И никуда не денешься.
— Но если я правда не виноват!
— Я понимаю тебя... Но ты виноват в другом. Ты пытаешься противостоять системе. А это бессмысленно. И она этого не прощает... Ты, наверно, слышал про репрессии в тридцатых годах?
— Ну...
— Думаешь, все эти следователи, судьи в трибуналах и тройках и прочие деятели НКВД не понимали, что приговаривают невиновных? Прекрасно понимали. Но они действовали внутри тогдашней системы. Какой именно — другой вопрос. Кстати, любая система лучше всеобщего разброда и анархии, но это отдельный разговор... Тогдашняя система диктовала именно такое поведение. И вот что интересно: понимали это и обвиняемые. И тоже вели себя соответственно. Недаром тысячами признавались в том, чего никогда не делали...
— Вы хотите, чтобы опять стало так же? — тихо спросил Митя. Его прадед, инженер Федор Федорович Зайцев (интеллигент во втором поколении) в тридцать девятом году сгинул на Колыме. Осталась фотокарточка, где он держит на руках мальчика в матроске и бескозырке с надписью "Красин" — Митиного дедушку.
— Я ничего не хочу, милый ты мой, — проникновенно объяснил Максим Даниилович. — Пойми только: времена те ушли не совсем...
— На моего прадедушку написал донос товарищ по работе, — сумрачно вспомнил Митя. — Интересно, какой гад наклепал на меня?
— Едва ли ты это когда-нибудь узнаешь. Системе это не интересно, ей важен результат. А логичнее всего тебе было бы сказать: "Ладно, наплевать, я признаюсь". Для общей стабильности лицейского бытия.
— А как же справедливость?
— Справедливость — это понятие из житейской логики. А есть еще логика политическая. Они разные по своей природе. Обе правильные, но разные. Как эвклидова и неэвклидова геометрия. Слышал про такую, про неэвклидову? Это когда искривляются пространства...
Митя подумал. Постарался подобрать точные слова (все-таки лицеист из класса "Л" — литературного).
— Пространства пусть искривляются. А справедливость искривляться не должна.
...И нечего Даниилычу путать какую-то поганую политику с геометрией таинственных пространств. Митя видел загадки этой геометрии не раз. В Елькиной стране Нукаригва.
В то утро, после ночного приключения, Митя поднялся рано. Едва родители ушли, он тут же включил компьютер. Перечитал вчерашнее. Погрузился в унылость. То, что вчера писал с удовольствием, сейчас казалось бледным и никому не нужным... Дальше, правда, будет интереснее. Как чуть не потонули, когда открылась течь, как поймал их потом на берегу хозяин лодки. Ухватил подмышку Лешку и понес. Мите, Вовке и Лариске поневоле пришлось идти следом, не отдавать же младшего члена команды на растерзание злодею... И как дядька запер их всех в сарае... Ну и что? Запер, а потом выпустил, даже уши не надрал, хотя обещал... Можно, конечно, что-то и придумать для пущего интереса. Какую-нибудь историю с подкопом и бегством. И как при рытье подкопа нашли сундук со старинными деньгами и таинственным письмом. И...
Но придумывать не было времени. Часики в углу экрана показывали 08.55. Елька вот-вот окажется у подъезда. А может быть, уже и там.
Лифт, повизгивая, отвез Митю вниз, прямо к почтовым ящикам. В своем ящике Митя разглядел сквозь глазок что-то желтое. Странное дело! Почта приходит лишь после одиннадцати... Ключик у Мити был с собой. Жестяная дверца откинулась, Мите на руки упал большой конверт из оберточной бумаги. Без адреса, только с синей надписью из угла в угол: "Мите Зайцеву".
Отчего-то сильно волнуясь, Митя рванул слабо приклеенный клапан. Вытащил два фотоснимка. Крупные, блестящие. Одинаковые.
На снимке Митя, согнувшись, высыпал из ведра картошку в корзину дородной тетушки, а Елька — на переднем плане — стоял на руках, и ноги его в воздухе изображали хитрый иероглиф. А на перевернутом лице сияла крупнозубая улыбка.
Митя тоже заулыбался. И забыл литературные огорчения.
На обороте снимков стоял лиловый штамп:
Корреспондент газеты"Гусиное перо"
Жанна Корниенко
(Jannet Corn)
Ай да "стюардесса по имени Жанна"! Точнее, Жаннет! Успела проявить, напечатать и не поленилась отыскать Митин дом. И так деловито, по-журналистски: бросила в ящик — вот и все. Получите, что обещано...
Митя сунул снимки в конверт, а конверт под футболку. Чтобы не показывать раньше времени Ельке — пусть будет сюрприз.
Елька сидел на лавочке. Быстро встал, заулыбался навстречу. Выглядел он взъерошенно. К "штурвальной" рубашонке пристали несколько репейных шариков, ноги в подсохших царапинах, сосульки волос торчат рожками, словно ему только что вымыли голову. А улыбка — виноватая. Елька не решился ничего сказать, поздоровался только глазами.
— Доброе утро, миллионер, — усмехнулся Митя. — Ну, идем на почту. Деньги-то взял?
— Не-а... не взял...
— Почему?
Елька опустил плечи и стал смотреть в сторону. Намотал на палец трикотажный подол рубашки.
— Я их так отдал... маме Тане... Мить, я ей все рассказал.
— С тобой не соскучишься, — вздохнул Митя. С явным облегчением. — Но ты же не хотел...
— Не хотел... а она среди ночи вернулась, а я не сплю, а она говорит: "Чего ты, Елик, не спишь? Случилось что-то?" Ну, я и... вот...
Кажется, у Ельки заблестели ресницы. "Ох ты, непутевое создание" (это мама так говорила маленькому Мите, когда он признавался в каких-то грехах).
— Знаешь, Елька, может, это и лучше... — Митя сел, притянул его, посадил рядом. — По крайней мере, теперь ничего не висит над душой.
— Ага... — Елька вытер нос о коротенький рукав.
— Она тебя отругала?
— Нисколько. Поохала только: "Горюшко ты мое бестолковое. Чего же ты мне сразу-то не сказал, когда я дом перевернула, деньги эти окаянные искала? Ну да ладно, значит, так Господь рассудил..." Мить, но она теперь знаешь чего боится...
— Чего?
— Будто я эти деньги не заработал, а... опять где-то... добыл так же... Утром увидала, что у меня голова в пыли, давай мне ее в тазу мыть, а сама спрашивает:
"Елик, скажи правду. Ты не выдумал это все про картошку и про того мальчика, про Митю? Ты признайся, я не рассержусь..."
— Но ты же не выдумал!
— Вот я и говорю!.. Митя, пойдем ко мне, а? Ты маме Тане скажешь, что все было по правде. Чтоб она совсем ничего такого не думала.
— Да не надо никуда ходить! Вот доказательство! — Митя выдернул из-под футболки конверт.
— Вот это да... — Елькино улыбчивое изумление длилось целую минуту. Он так и сяк разглядывал снимок, даже вниз головой. То есть себя-то как раз головой вверх...
— Можно взять насовсем?
— Конечно. Один тебе, другой мне! — "Тебе половина и мне половина", — толкнулось в памяти, и почему-то Митя смутился.
— А можно его повесить на стенку?
— Чего ты спрашиваешь! Твоя карточка...
— Но ведь на ней и ты. Не каждый любит на стенке висеть.
— Ладно, я вытерплю, — рассмеялся Митя. Все-таки Елька забавное существо.
Но Елька вдруг поскучнел. Съежил плечи, зацарапал краем снимка ногу над коленкой, примолк. Чтобы расшевелить его, Митя спросил:
— Елька, а почему тебя так зовут? Какое у тебя полное имя?
— Полное? Олег... — сказал он полушепотом.
— А почему — Елька?
— Не знаю. Мама так стала звать, когда родился. Еще та мама. — Он согнулся, твердым углом фотобумаги нацарапал на загорелой коже белые буквы: Ел... Потом будто испугался, стер их помусоленным пальцем. — Мить...
— Что... Ель?
— А давай все же сходим к нам. Фотокарточка — это хорошо, а живой человек это... доказательнее...
— Да ну, Елька. Неудобно как-то...
— Да чего неудобно-то... — бормотнул он. И согнулсяи сильнее. И на полустертую букву Е упала крошечная капля. Елька быстро снял ее мизинцем, а мизинец лизнул.
— Елька, да ты что! Ну, пойдем, раз надо... Елька покачал кроссовками (они чиркали по пыльным подорожникам, что росли в щели асфальта). Прошептал, не подняв головы:
— Ты, наверно, думаешь: вот липучка... Ты не бойся, я не буду приставать со своей дружбой. Только сходим, и все...
— Балда! Не боюсь я никаких приставаний! Говорю же: идем!
А себе сказал с хмурым ехидством: "Впрягся — вези..." И вспомнил вчерашнюю телегу. Как они с Елькой...
В старом деревянном доме, на лестнице, пахло как в лицейской столовой — кислой капустой. А еще — пережаренным луком. Но в Елькиной комнате — совсем иначе: какой-то травой, вроде полыни, и только что поглаженным бельем. Это белье мама Таня укладывала в рассохшийся шкаф.
— Мама Таня, вот он, Митя, — сказал Елька с порога. С тихим торжеством. — А ты
говорила, что его нету.
Она глянула из-за приоткрытой дверцы.— Да чего ты опять придумал-то? Как это нету? Ничего я не говорила. Горюшко бестолковое.
— Здрасте, — скомканно сказал Митя.
— Здравствуй, здравствуй. Елик уж говорил про тебя... Да не снимай башмаки-то, проходи так, у нас ковров нет...
— Был один, да и тот — фью-фью, — радостно разъяснил Елька. — Мить, садись сюда! — И хлопнул по укрытой клетчатым вытертым пледом кушетке. На пледе сидел косматый серый кот. Елька с размаха уселся рядом, взял кота за лапы, надел на плечи, как воротник.
— Его зовут похоже на меня: Емеля. Он не наш, а соседский, но любит спать у меня... Ему, знаешь, сколько лет? Он мой одногодок.
Одногодок Емеля продолжал спать на Елькиных плечах. Митя сел справа от Ельки.
Комната была большая, а вещи старые. Урчал в углу допотопный, с побитой эмалью, холодильник, поблескивал выпуклым экраном телевизор в деревянном футляре — явно еще "позапрошлого поколения". Косо пересекала комнату составная, из реек и ситца, ширма — за ней, наверно, была кровать мамы Тани.
А еще были обшарпанные стулья, крытый желтой клеенкой стол и хлипкая этажерка с какими-то коробками и немногими книжками (видать, Елькины учебники).
Мама Таня — сухонькая, в длинной юбке и вязаной кофте — собиралась куда-то перед круглым пятнистым зеркалом, подкрашивала губы. "Зачем, все равно же старая", — мелькнуло у Мити. В тот же миг он встретился с отраженной мамой Таней глазами и устыдился. Стал вертеть головой и увидел главную стену.
— Ух, ты! Елька, это ты налепил столько всего?
Стена была сверху до низу оклеена крупными фотографиями — видимо, из журналов. В основном нецветными, однотонными. Они сливались в картину со множеством городских панорам, горных и лесных пейзажей, морских заливов с островами...
— Он, он это... — подхватила мама Таня, пряча помаду. — Для него эта радость пуще телевизора. Весной, как продали ковер, начал стену от плинтуса до потолка заклеивать, собирал картинки, где только сумел. "Чего, — говорит, — ей, стене-то, пустой быть". Может, и правильно... "Это, — говорит, — моя страна..." Елик, как она у тебя зовется-то?
— Ну чё... — буркнул Елька. Видать, сильно застеснялся, что так бурно всплывают на поверхность его секреты.
— А чего "чё"? Почему не сказать дружку-то, если в гости позвал?
Елька искоса, из-за Емелиного хвоста, глянул на Митю.
— Это... Нукаригва... Есть страна Никарагуа, в Америке, я ее название вертел, вертел, будто шарики перекидывал. Вот и получилось...
— Хорошо получилось, — похвалил Митя. И Елькину находчивость, и картину. Название же показалось ему малость корявым, но тут дело хозяйское. Он встал и начал разглядывать стену вдоль, поперек и наискосок.
Сперва казалось — неразбериха и путаница. Но вскоре глаз начал схватывать закономерности. Это была именно страна — причудливая и очень пестрая. Березовые и пальмовые рощи чередовались с улицами и целыми городами, где рядом с небоскребами возвышались рыцарские замки. Площадь с римским фонтаном обступали русские сказочные избушки, изогнутый кружевной мост висел над проливом, по которому шли бок о бок белый теплоход и пузатый парусник с длинными вымпелами.
Горы своими заросшими отрогами кое-где вторгались до центра Нукаригвы, но в основном громоздились вверху. Они опоясывали страну скальными хребтами и снежными пирамидами вершин. И уже над этими пиками, у высокого дощатого потолка, кучерявилось высокими облаками небо.
Снизу, от пола, шла в Нукаригву мощеная дорога с проросшей среди камней травою. По обочинам торчали острые растения, которые называются, кажется, "агава". Среди древних развалин, разбитых статуй, колонн и колодцев дорога уходила вверх, сужалась и разбегалась ручейками по всей стране. У пространства Нукаригвы были свои законы. Оно как бы изгибалось пологими волнами.
И вовсе не казалось странным, что среди складок рельефа вдруг вставала церквушка с маковкой выше круглой лесистой вершины. И что на ближнем плане среди остатков древнего храма расположился крошечный городок с острыми крышами, флюгерами и каруселью на площади. Причем виден городок был как бы сквозь изогнутое стекло.
Вот здесь-то Митя и сказал:
— Неэвклидова геометрия. Елька, слышал про такую?
— Не-а... То есть слышал когда-то по телеку, только не понял. Это когда на свете так, как не бывает по правде? Ну и пусть, мне все равно... — Он теперь стоял сбоку от Мити, все еще с обмякшим Емелей на плечах.
— Бывает и по правде, Елька. Только в других мирах. Их, говорят, очень много...
— А вот эти окошки, думаешь, зачем?
Всюду по пейзажу Нукаригвы были разбросаны окна. Очень разные: большие, маленькие, с резными наличниками и ставнями, с лепными украшениями в стиле барокко, в рамках кирпичных обрамлений... Квадратные, стрельчатые, овальные... Закрытые и распахнутые... Были здесь и крепостные бойницы, и проемы церковных башен с колоколами, и кривые окошки украинских мазанок, и даже корабельные иллюминаторы.
За одними окнами чернела пустота, за другими в черноте горели созвездия и планеты, а в некоторых видны были дома и деревья...
— Елька, я, может, неправильно понял, но, наверно, это окна в другие миры. А?
— Ага... — шумно выдохнул он. — Ты правильно... Это в пар...рар-лельные пространства. Ты же сам сказал, что их много, только мы не видим... Кино такое есть — "Герои параллельных пространств".
Митя слыхал, что есть такой американский сериал, но не смотрел. Про параллельные пространства он и без того знал немало.
— Мить, а хорошо бы туда, а? Пролез в какое-нибудь окошко — и сразу в другой стране. Или на другой планете.
Про это, Елька, тоже кино есть. "Окно в Париж".
— Ага, я смотрел. Жалко, что это не по правде...
— Может, придумают когда-нибудь, чтобы можно и по правде... Ученые говорят, что это будет называться "прямой переход"... Елька, смотри, а эти уже перешли! — Он ткнул пальцем в двух крошечных мальчишек и собаку, сидевших на ступенях извилистой лестницы.
Кроме этих пацанов и пса были в Нукаригве и другие жители. Конные рыцари, индийские женщины с кувшинами на головах, рыбаки в подошедшей к пирсу лодке, маленькие барабанщики в старинной форме — они шли вниз по каменному спуску. И много кого еще. Только сразу всех было не разглядеть среди толчеи домов и густоты деревьев...
— Елька, а давай поселим здесь и тебя! Будто ты идешь на руках по забору. Вот тут! Вырежем и приклеим...
— Не-е... жалко карточку.
— А мы попросим Жанну сделать еще. Помельче. Чтобы ты как раз был для этого забора.
Митя думал, что Елька скажет: "Не-е, давай тогда приклеим себя вместе". И... был бы рад. Но Елька сказал другое. Серьезно так:
— Нет, мне туда еще не пора...
— Как это "не пора"? — По Мите прошел непонятный холодок.
— Ну... понимаешь, я уже как бы побывал там. То есть мне казалось... несколько раз.
— Как это? Когда?
Елька сказал тихо и просто:
— Ну, когда прощался с жизнью.
Холодок прошел по Мите снова. Ощутимей.
— Как... прощался?
Елька быстро глянул на ширму, за которой шелестела одеждой мама Таня. Одними губами попросил:
— Подожди, она сейчас уйдет...
ПродолжениеОпубликовано в журнале "Костер" за февраль 2000 года